Читаем с Grazia: эпилог истории балерины из Аушвица

Наш черед. Доктор Менгеле воздевает палец. «Кто она тебе — мать или сестра?» — спрашивает он.

Я вцепляюсь в мамину руку. Магда обнимает маму с другой стороны. Я не задумываюсь о том, какое из этих двух слов может защитить ее. У меня пусто в голове. Я только чувствую, что каждой своей клеточкой люблю маму, нуждаюсь в ней. Она моя мать, моя мама, единственная на всем свете мама. И я произношу слово, которое на протяжении всей жизни буду пытаться изгнать из своего сознания. Слово, о котором буду жалеть до конца дней.

«Мать», — произношу я.

Едва оно слетает с моих губ, как я уже хочу затолкать его назад себе в горло. До меня слишком поздно дошла вся важность заданного вопроса. Кто она тебе — мать или сестра? «Сестра, сестра, сестра!» — хочу выкрикнуть я. Менгеле указывает маме налево. Она идет вслед за малыми детьми, пожилыми женщинами, беременными и матерями с младенцами на руках. Я пойду за ней. Я не хочу выпускать ее из вида. Я бегу к маме, но Менгеле хватает меня за плечо. «Ты очень скоро увидишься со своей матерью», — говорит он. И толкает меня вправо. Туда, где Магда. На другую сторону. На сторону жизни.

«Мама!» — зову я. В моем воспоминании нас снова разлучили, как и когда-то в реальности, но на этот раз я не позволю ему оборваться безысходностью потери. «Мама!» — снова зову я. Мне мало ее удаляющегося затылка. Я хочу, я должна увидеть ее лицо, увидеть ее всю целиком.

Она оборачивается. Замирает островком неподвижности посреди тягучего потока других приговоренных. Я вижу окружающее ее сияние, она так прекрасна, хотя обычно скрывала это под маской грусти и недовольства. Она замечает, что я смотрю на нее. Улыбается. Мимолетно. Печально.

«Я должна была сказать "сестра". Почему, ну почему я не сказала "сестра"?» — кричу я маме сквозь толщу разделяющего нас времени, вымаливаю у нее прощение. Вот для чего я возвратилась в Аушвиц, понимаю я. Чтобы услышать от нее слова прощения, услышать от нее, что я поступила так, как должна была, так, как понимала. Что я сделала правильный выбор.

Но мама этого уже не скажет, а если бы и сказала, я бы не поверила. Нацистов я простить могу, но как простить себя? Я готова еще раз прожить тот кусок своей жизни — каждую очередь на селекцию, каждый ледяной душ, каждую ночь лютого холода, каждую перекличку, которая могла стать для меня роковой, каждый съеденный в страхе лагерный паек, каждый вдох отравленного жирной гарью воздуха, каждый миг, когда я приближалась к порогу смерти или призывала ее, — ради того, чтобы снова пережить этот момент, этот и еще один, предшествующий ему, когда у меня был шанс сделать другой выбор. Когда я могла ответить на вопрос Менгеле иначе. Когда я могла спасти жизнь маме, пускай хоть на один день.

Мама отворачивается. Я вижу, как удаляется ее темно-серое пальто, ее мягко очерченные плечи, ее забранные в узел блестящие волосы. Вижу, как она с другими женщинами и детьми идет к раздевалкам, где им велят снять одежду, где она скинет тяжелое пальто с «чепчиком» Клары в кармане, где им скажут запомнить номер крючка, на который они повесили вещи, будто им суждено вернуться к своему платью, к своему пальто, к своим туфлям. Мама будет стоять нагой среди других матерей — пожилых, уже ставших бабушками, и молодых, прижимающих к себе младенцев, — и малых детей, чьих матерей на селекции отправили в ту же очередь, что и нас с Магдой. Она спустится по ступенькам в помещение с торчащими из стен душевыми трубками, куда будут набивать все больше и больше людей, пока там не повиснет влажная духота от пота и слез насмерть перепуганных женщин и детей, пока помещение не забьется настолько, что там уже будет нечем дышать. Заметит ли она маленькие квадратные окошки в потолке, через которые лагерная охрана запустит ядовитый газ? Надолго ли она сохранит сознание, уже зная, что умирает? Успеет ли вспомнить меня, Магду, Клару? И папу? Успеет ли обратить слова молитвы к своей матери? Разозлиться на меня за слово, которое в одну секунду отправило ее на смерть?

Могла ли я спасти маму? Возможно, да. И мне жить с осознанием этого. Ежедневно и ежечасно казнить себя за фатальную ошибку в выборе. Или признать, что не так важен выбор, который сделала я в свои шестнадцать, измученная голодом и ужасом, на пороге неизвестности, в окружении вооруженной охраны с собаками. Важен выбор, который я делаю сейчас. Мой выбор — принять себя такой, какая я есть, живым, несовершенным человеком, которому свойственно ошибаться. Мой выбор — взять на себя ответственность за собственное счастье. Простить себе ошибки и неидеальность, вернуть себе невиновность. Перестать изводить себя вопросом, чем и почему я заслужила участь выжить. Жить и действовать с полной отдачей; посвятить себя служению другим; всем, чем возможно, чтить память своих родителей; делать все, чтобы их гибель не оказалась напрасной. Употребить все отпущенные мне силы и способности, пускай далеко не безграничные, на то, чтобы будущим поколениям никогда не довелось испытать того, через что прошла я сама. Нести людям пользу, продолжать жить и преуспевать, чтобы в каждый момент своей жизни делать мир чуточку лучше. И наконец, наконец-таки перестать убегать от собственного прошлого. Сделать все возможное, чтобы искупить его ошибки и с миром отпустить. В моей власти сделать выбор. И это во власти каждого из нас. Не в моих силах изменить прошлое. Но есть одна жизнь, которую я в силах спасти, — моя собственная. Та, которой я живу прямо сейчас, вот в этот драгоценный момент.

Я готова двигаться дальше. Я поднимаю с земли камешек — шероховатый, серенький, неприметный. Сжимаю его в ладони. По еврейской традиции мы кладем камешки на могилы наших умерших, чтобы почтить их память, чтобы совершить мицву — доброе дело. Камень означает, что наши мертвые живы в наших сердцах и памяти. Камешек в моей руке — знак моей непреходящей любви к родителям. И еще он символизирует мои вину и скорбь, взглянуть в лицо, которым я сюда пришла. В нем сосредоточено все то неизбывное и страшное, что случилось в моей жизни и что я могу сейчас сжать в руке. Смерть родителей. Смерть Эрика и прежней жизни. Все, что могло быть, но не свершилось. И зарождение той жизни, какой я живу сейчас. Где есть Бела и наша семья. Истоки терпения и сострадания, которым я здесь научилась, способности перестать осуждать саму себя, способности отзываться, а не реагировать. Это истина и умиротворение, за ними я сюда пришла и теперь могу наконец похоронить груз своего прошлого и двигаться вперед.

Я кладу камешек на плешь голой земли, где когда-то стоял мой барак, где я спала на деревянных нарах вместе с пятью другими девушками, где я зажмурившись танцевала под звуки «Голубого Дуная», чтобы сохранить себе жизнь. «Я скучаю по вам, — говорю я маме и папе. — Я люблю вас. И буду любить всегда».

А этому бескрайнему лагерю смерти, который поглотил моих родителей и еще столько других людей, этому месту ужаса, все еще способному преподать мне уроки заветных истин о том, как жить, о том, что из меня делали жертву, но я вовсе не жертва, что мне причиняли страдания, но я не сломилась, что душа бессмертна, что смысл и цель жизни порой пробиваются к тебе из беспросветного нутра твоей самой болезненной, незаживающей раны, — я говорю: «Прощай. И спасибо тебе». Спасибо за жизнь и за то, что я наконец могу принять ту жизнь, какой сейчас живу.

Нам не дано изменить того, что с нами произошло. Не дано изменить прошлое и подчинить своей воле то, что поджидает нас за следующим поворотом. Но мы можем сами выбирать, как жить сейчас. Выбирать, кого и как нам любить.

В наших силах — всегда в наших силах — сделать выбор в пользу свободы.